Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Во-первых, прошу милости всех
садиться.
Был уже шестой час и потому, чтобы поспеть во-время и вместе с тем не ехать на своих лошадях, которых все знали, Вронский
сел в извозчичью карету Яшвина и велел ехать как можно скорее. Извозчичья старая четвероместная карета была просторна. Он
сел в угол, вытянул ноги на переднее место и задумался.
Во время полдника, когда опять
сели и курящие закурили, старик объявил ребятам, что «Машкин Верх скосить — водка будет».
Здесь Чичиков, не дожидаясь, что будет отвечать на это Ноздрев, скорее за шапку да по-за спиною капитана-исправника выскользнул на крыльцо,
сел в бричку и велел Селифану погонять лошадей
во весь дух.
Даже как бы еще приятнее стал он в поступках и оборотах, еще ловче подвертывал под ножку ножку, когда
садился в кресла; еще более было мягкости в выговоре речей, осторожной умеренности в словах и выраженьях, более уменья держать себя и более такту
во всем.
Скажи: которая Татьяна?» —
«Да та, которая грустна
И молчалива, как Светлана,
Вошла и
села у окна». —
«Неужто ты влюблен в меньшую?» —
«А что?» — «Я выбрал бы другую,
Когда б я был, как ты, поэт.
В чертах у Ольги жизни нет,
Точь-в-точь в Вандиковой Мадонне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне».
Владимир сухо отвечал
И после
во весь путь молчал.
«Княжна, mon ange!» — «Pachette!» — «—Алина»! —
«Кто б мог подумать? Как давно!
Надолго ль? Милая! Кузина!
Садись — как это мудрено!
Ей-богу, сцена из романа…» —
«А это дочь моя, Татьяна». —
«Ах, Таня! подойди ко мне —
Как будто брежу я
во сне…
Кузина, помнишь Грандисона?»
«Как, Грандисон?.. а, Грандисон!
Да, помню, помню. Где же он?» —
«В Москве, живет у Симеона;
Меня в сочельник навестил;
Недавно сына он женил.
Прекрасны вы, брега Тавриды,
Когда вас видишь с корабля
При свете утренней Киприды,
Как вас впервой увидел я;
Вы мне предстали в блеске брачном:
На небе синем и прозрачном
Сияли груды ваших гор,
Долин, деревьев,
сёл узор
Разостлан был передо мною.
А там, меж хижинок татар…
Какой
во мне проснулся жар!
Какой волшебною тоскою
Стеснялась пламенная грудь!
Но, муза! прошлое забудь.
Когда мы пошли
садиться, в передней приступила прощаться докучная дворня. Их «пожалуйте ручку-с», звучные поцелуи в плечико и запах сала от их голов возбудили
во мне чувство, самое близкое к огорчению у людей раздражительных. Под влиянием этого чувства я чрезвычайно холодно поцеловал в чепец Наталью Савишну, когда она вся в слезах прощалась со мною.
Кроме рейстровых козаков, [Рейстровые козаки — казаки, занесенные поляками в списки (реестры) регулярных войск.] считавших обязанностью являться
во время войны, можно было
во всякое время, в случае большой потребности, набрать целые толпы охочекомонных: [Охочекомонные козаки — конные добровольцы.] стоило только есаулам пройти по рынкам и площадям всех
сел и местечек и прокричать
во весь голос, ставши на телегу: «Эй вы, пивники, броварники!
Раскольников
сел, дрожь его проходила, и жар выступал
во всем теле. В глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия о квартире совершенно его поразили. «Как же это, он, стало быть, знает про квартиру-то? — подумалось ему вдруг, — и сам же мне и рассказывает!»
— Слава богу, это только сон! — сказал он,
садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. — Но что это? Уж не горячка ли
во мне начинается: такой безобразный сон!
—
Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке
во весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю,
садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! — И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
Он поспешно огляделся, он искал чего-то. Ему хотелось
сесть, и он искал скамейку; проходил же он тогда по К—му бульвару. Скамейка виднелась впереди, шагах
во ста. Он пошел сколько мог поскорее; но на пути случилось с ним одно маленькое приключение, которое на несколько минут привлекло к себе все его внимание.
Делать было нечего: Марья Ивановна
села в карету и поехала
во дворец, сопровождаемая советами и благословениями Анны Власьевны.
Она возвращалась,
садилась снова, брала веер, и даже грудь ее не дышала быстрее, а Аркадий опять принимался болтать, весь проникнутый счастием находиться в ее близости, говорить с ней, глядя в ее глаза, в ее прекрасный лоб,
во все ее милое, важное и умное лицо.
В кабинете он зажег лампу, надел туфли и
сел к столу, намереваясь работать, но, взглянув на синюю обложку толстого «Дела М. П. Зотовой с крестьянами
села Пожога», закрыл глаза и долго сидел, точно погружаясь
во тьму, видя в ней жирное тело с растрепанной серой головой с фарфоровыми глазами, слыша сиплый, кипящий смех.
Самгин тоже
сел, у него задрожали ноги, он уже чувствовал себя испуганным. Он слышал, что жандарм говорит о «Манифесте», о том, что народники мечтают о тактике народовольцев, что
во всем этом трудно разобраться, не имея точных сведений, насколько это слова, насколько — дело, а разобраться нужно для охраны юношества, пылкого и романтического или безвольного, политически малограмотного.
Он
сел, открыл на коленях у себя небольшой ручной чемодан, очень изящный, с уголками оксидированного серебра. В нем — несессер, в сумке верхней его крышки — дорогой портфель, в портфеле какие-то бумаги, а в одном из его отделений девять сторублевок, он сунул сторублевки
во внутренний карман пиджака, а на их место положил 73 рубля. Все это он делал машинально, не оценивая: нужно или не нужно делать так? Делал и думал...
— Пишу другой: мальчика заставили пасти гусей, а когда он полюбил птиц, его сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его взяли
во флот. Он море полюбил, но сломал себе ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться — по любви — на хорошей девице, а женился из жалости на замученной вдове с двумя детьми. Полюбил и ее, она ему родила ребенка; он его понес крестить в
село и дорогой заморозил…
Но он устал стоять,
сел в кресло, и эта свободная всеразрешающая мысль — не явилась, а раздражение осталось
во всей силе и вынудило его поехать к Варваре.
Каждый раз после свидания с Ритой Климу хотелось уличить Дронова
во лжи, но сделать это значило бы открыть связь со швейкой, а Клим понимал, что он не может гордиться своим первым романом. К тому же случилось нечто, глубоко поразившее его: однажды вечером Дронов бесцеремонно вошел в его комнату, устало
сел и заговорил угрюмо...
Толпа вздыхала, ворчала, напоминая тот горячий шумок, который слышал Самгин в
селе, когда там поднимали колокол, здесь люди, всей силою своей, тоже как будто пытались поднять невидимую
во тьме тяжесть и, покачиваясь, терлись друг о друга.
Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах,
садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда
во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.
Зато после, дома, у окна, на балконе, она говорит ему одному, долго говорит, долго выбирает из души впечатления, пока не выскажется вся, и говорит горячо, с увлечением, останавливается иногда, прибирает слово и на лету хватает подсказанное им выражение, и
во взгляде у ней успеет мелькнуть луч благодарности за помощь. Или
сядет, бледная от усталости, в большое кресло, только жадные, неустающие глаза говорят ему, что она хочет слушать его.
Счастливый, сияющий, точно «с месяцем
во лбу», по выражению няньки, пришел он домой,
сел в угол дивана и быстро начертил по пыли на столе крупными буквами: «Ольга».
Она все хотела
во что бы то ни стало видеться с ним наедине и все выбирала удобную минуту
сесть подле него, уверяя всех и его самого, что он хочет что-то сказать ей без свидетелей.
Он встал, опять
сел, как будто
во что-то вслушиваясь, потом положил руки на колени и разразился нервическим хохотом.
Он прописал до света, возвращался к тетрадям не один раз
во дню, приходя домой вечером, опять
садился к столу и записывал, что снилось ему в перспективе.
У крыльца ждал его лихач-рысак. Мы
сели; но даже и
во весь путь он все-таки не мог прийти в себя от какой-то ярости на этих молодых людей и успокоиться. Я дивился, что это так серьезно, и тому еще, что они так к Ламберту непочтительны, а он чуть ли даже не трусит перед ними. Мне, по въевшемуся в меня старому впечатлению с детства, все казалось, что все должны бояться Ламберта, так что, несмотря на всю мою независимость, я, наверно, в ту минуту и сам трусил Ламберта.
К Иркутску все живее: много попадается возов;
села большие, многолюдные; станционные домы чище. Крестьянские избы очень хорошие,
во многих местах с иголочки.
Нас попросили отдохнуть и выпить чашку чаю в ожидании, пока будет готов обед. Ну, слава Богу! мы среди живых людей: здесь едят. Японский обед! С какой жадностью читал я, бывало, описание чужих обедов, то есть чужих народов, вникал
во все мелочи, говорил, помните, и вам, как бы желал пообедать у китайцев, у японцев! И вот и эта мечта моя исполнилась. Я pique-assiette [блюдолиз, прихлебатель — фр.] от Лондона до Едо. Что будет, как подадут, как
сядут — все это занимало нас.
«На берег кому угодно! — говорят часу
во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек
село в катер, все в белом, — иначе под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни души. По огромному заливу кое-где ползают лодки, как сонные мухи.
Шкипер сложил ногу на ногу, засунул руки в рукава и покойно
сел на лавочку, поглядывая
во все стороны.
В таком состоянии он был сегодня. Приближение Нехлюдова на минуту остановило его речь. Но, устроив мешок, он
сел по-прежнему и, положив сильные рабочие руки на колени, глядя прямо в глаза садовнику, продолжал свой рассказ. Он рассказывал своему новому знакомому
во всех подробностях историю своей жены, за что ее ссылали, и почему он теперь ехал за ней в Сибирь.
Все это раздражало Старцева.
Садясь в коляску и глядя на темный дом и сад, которые были ему так милы и дороги когда-то, он вспомнил все сразу — и романы Веры Иосифовны, и шумную игру Котика, и остроумие Ивана Петровича, и трагическую позу Павы, и подумал, что если самые талантливые люди
во всем городе так бездарны, то каков же должен быть город.
— При аресте в
селе Мокром, — припоминая, спросил прокурор, — все видели и слышали, как вы, выбежав из другой комнаты, закричали: «Я
во всем виновата, вместе в каторгу пойдем!» Стало быть, была уже и у вас в ту минуту уверенность, что он отцеубийца?
«А, это ты, — оглядел его генерал, — взять его!» Взяли его, взяли у матери, всю ночь просидел в кутузке, наутро чем свет выезжает генерал
во всем параде на охоту,
сел на коня, кругом него приживальщики, собаки, псари, ловчие, все на конях.
Алеша поднял голову,
сел и прислонился спиной к дереву. Он не плакал, но лицо его выражало страдание, а
во взоре виднелось раздражение. Смотрел он, впрочем, не на Ракитина, а куда-то в сторону.
— Извергая извергну! — и тотчас же начал, обращаясь
во все четыре стороны попеременно, крестить стены и все четыре угла кельи рукой. Это действие отца Ферапонта тотчас же поняли сопровождавшие его; ибо знали, что и всегда так делал, куда ни входил, и что и не
сядет и слова не скажет, прежде чем не изгонит нечистую силу.
Пустые и непригодные к делу мысли, как и всегда
во время скучного ожидания, лезли ему в голову: например, почему он, войдя теперь сюда,
сел именно точь-в-точь на то самое место, на котором вчера сидел, и почему не на другое?
Уж конечно, для того, чтобы, во-первых, слуга Григорий, замысливший свое лечение и, видя, что совершенно некому стеречь дом, может быть, отложил бы свое лечение и
сел караулить.
В нескольких верстах от моей деревни находится большое
село Шумихино, с каменною церковью, воздвигнутой
во имя преподобных Козьмы и Дамиана.
— Покойников
во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью
сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
Действительно, в наших краях знают толк в пении, и недаром
село Сергиевское, на большой орловской дороге, славится
во всей России своим особенно приятным и согласным напевом.
Вечером,
во время ужина, манзы, прежде чем самим
сесть за стол, пригласили гостя.
В 1902 году
во время одной из командировок с охотничьей командой я пробирался вверх по реке Цимухе, впадающей в Уссурийский залив около
села Шкотова.
Перед нами высилась еще одна высокая гора. Надо было ее «взять»
во что бы то ни стало. На все окрестные горы легла вечерняя тень, только одна эта сопка еще была озарена солнечными лучами. Последний подъем был очень труден. Раза 3 мы
садились и отдыхали, потом опять поднимались и через силу карабкались вверх.
Село это можно было назвать образцовым
во всех отношениях.
От Шкотова вверх по долине Цимухе сначала идет проселочная дорога, которая после
села Новороссийского сразу переходит в тропу. По этой тропе можно выйти и на Сучан, и на реку Кангоузу [Сан — разлившееся озеро.], к
селу Новонежину. Дорога несколько раз переходит с одного берега реки на другой, и это является причиной, почему
во время половодья сообщение по ней прекращается.